Кровь в висках стучит с такой силой, что не разобрать, где заканчивается разрывная головная боль, а где начинается бешеное сердцебиение. Глаза давным-давно ничего не видят - они не то ослепли от ужаса, не то попросту отказали сами по себе, дабы обезопасить своего хозяина от нелицеприятных зрелищ вокруг него. По лицу струилось что-то солёное и липкое, скатывалось с подбородка на шею, текло по голой груди, напоминая о наготе и беззащитности. Каждый воспринятый извне звук - угроза жизни. Бежать опрометью прочь или же пытаться защищаться от того, чего ты даже не видишь, погрязши в своей собственной слепой ярости, в своём аду. Где теперь его мучители? Что произошло? Как ему удалось вырваться? Он помнил только обрывки случайно вырванных из прошлого картин, теперь они вставали перед его глазами в хаотичном порядке, напрочь лишённые связи между собой. Последние несколько часов словно стёрты из памяти, не этим ли вызвана его чудовищная головная боль? В пору просто найти себе угол, забиться в него, свернуться эмбрионом и умолять провидение снять с него эти железные тиски, в которые зажали его череп. Звук сирены становится практически невыносимым. Он разрывает черепную коробку изнутри, а перед глазами мелькают отрывистые красные пятна. Ничего не видно, ничего не разобрать. Вокруг месиво из тел. Кто-то яростно свежует чью-то недавно умерщвлённую плоть. Кто-то стонет и плачет в углу. Вся какофония звуков наваливается с каждым разом всё сильнее и сильнее, вытесняя беглеца к дверям, затем ещё к одним, а от падения кубарем вниз по лестнице спасает собственный слишком высокий для этих стен рост - налетев грудью на перила, Глускин машинально схватился за них обеими руками и впервые за последний слишком долгий час дал себе передышку. Сознание как-будто бы осознало то, что ещё мгновение , и он сорвался бы в пропасть, возможно последнюю в его жизни. За спиной всё ещё были слышны крики не то больного веселья, не то отчаяния - среди всхлипов и сумасшедшего смеха невозможно было разобрать настроения. Он и не пытался. Его мысли никак не хотели вырываться из посеянного среди них хаоса, наоборот мечась между желанием бежать дальше и остаться на месте и хотя бы немного придти в себя. Всё это было неправильно. То как он себя чувствовал, то что с ним происходило, то что он слышал, что пытался увидеть, пытался понять... случилось что-то очень и очень страшное, и он боялся вместе со всеми несчастными, разделял их чувства поровну, сам того не осознавая, что угодил в ловушку всеобщего ужаса. Этот чёртов гул, не мог бы он вообще исчезнуть? Казалось, что гудит сама голова, и чтобы избавиться от назойливого звука, нужно как следует приложиться об стену затылком или лбом - но Эдди понимает, что он может погибнуть от такого опрометчивого к себе отношения. В какой-то момент злочастный звук становится поистине невыносимым, сменяется яркими бесформенными кляксами перед глазами, меняющимися, как монохромные узоры в калейдоскопе, затем наступает тьма, и сознание отправляется в свободный полёт. Наверное, это конец. Или?
В себя он пришёл почти сразу после того, как упал в обморок на лестничной площадке, скорее всего больше от удара затылком о бетонную стену, нежели по счастливой случайности. Вокруг был всё тот же кромешный ад, а надрывающаяся сирена больше не беспокоила его как раньше. Кое-как поднявшись на ноги, Эдди с облегчением отметил, что к нему наконец-то вернулось желанное зрение. В потёмках было трудно разобрать хоть что-то, но было достаточно уже того, что ему видны собственные руки, которые почему-то оказались изранены до крови. Раньше его чувствительность находилась близко к нулю, сейчас же всё вернулось сторицей, и все незамеченные раны заныли с удвоенной силой. Ужасно жгло лицо, грудь и бока, сводило руки, было трудно дышать. Решив, что сесть на ступени, предварительно наглухо заперев дверь и оторвав изнутри ручку будет разумнее, он подполз к нервному свету единственной рабочей в этом пролёте лампочке и протянул к ней свои руки, надеясь рассмотреть все свои порезы получше. Стеклянные занозы - это еще половина беды, большую часть несчастий составляло, конечно, нежелание мириться со сложившейся вокруг него действительностью. Он всё ещё был гол и беспомощен перед жестокими первобытными условиями выживания. И то, что перед этим в слепой ярости ему удалось не только вырваться из капсулы, но и перебить всё своё окружение, в том числе и не успевших вовремя эвакуироваться врачей, не имело значение. Всю силу ему подарил Волрайдер, он же движел им, дабы указать путь к свободе. Быть может, Эдди был любимчиком у этого существа. Может, он просто стал единственным, кто заговорил с ним на одном языке, и они помогали друг другу, будучи ещё просто экспериментом и тем, над кем он проводился. О том, с какой силой Волрайдер отторгал тело Эдди, свидетельствовали безобразные шрамы на лице последнего - своеобразная метка для всех тех, кто не прошёл испытание кондиционированием. Неизвестно, о чём вообще помышлял искусственно созданный дух, но он не даровал Глускину смерти, коей не гнушался по отношению к сотрудникам "Мёркоф" и некоторым пациентам, у которых не хватало ума уносить от него ноги вовремя. Сейчас его не было рядом с мужчиной, который всё ещё пытался смириться со своей собственной участью. Он вновь ощутил себя брошенным, и это чувство с каждой секундой перерастало в гнев и обиду на весь внешний мир. Теперь он сам за себя. Теперь они будут его бояться. Теперь ему ничего не страшно. Не страшно ли? За этим самообманом скрыться нет и не будет возможности. Жалкий и не нужный никому, кроме себя самого, он прополз несколько этажей вниз по лестнице на четвереньках, пока не наткнулся на прачечную и не украл для себя бесформенную сорочку и низ рабочего комбинезона. Стало немного теплее, и стыд за свой внешний вид постепенно сменился уверенностью в том, что сейчас ему моря по колено. Забавное чувство самовнушения. Эдди до сих пор был мишенью, и ему нужно было оружие, дабы встать в один ряд с другими хищниками этого места.
Череда бесконечных коридоров, дверей, лестниц, пролётов, тупиков. И всюду люди, люди, люди... Сначала он пытался пробираться в тени, дабы не привлекать к себе лишнего внимания. Позже на него напали, и он совершил первое в своей жизни осознанное убийство - почти сразу после того, как он вышел из прачечной, он нарвался на двоих обезображенных пациентов, размахивающих скальпелями как мечами. Долго размышлять о морали в том месте, где мир раскололся надвое, не особо приходится. Ему было жаль, что пришлось так поступить. Ему было жаль заранее и тех, кто в будущем встанет на его пути. Но он знал, ему нужно идти только вперёд, к какой-то смутно намеченной цели, сути которой он сам не в силах был осознать. Впереди его что-то ждёт. Возможно, что смерть, а, может быть, что-то большее. Он не помнит, что ему нужно. Должна быть хоть какая-то мелочь, что подведёт его к восстановлению. Остаётся на неё лишь наткнуться, и все кусочки мозаики сложатся сами собой. А пока его ждёт лишь череда бесконечных коридоров, дверей, лестниц, пролётов, тупиков, человеческих трупов, коротких схваток не на жизнь, а на смерть. Чувство, будто бы пытаешься догнать кого-то. Чьё-то лицо, что выхватил в многолюдной толпе, а теперь преследуешь его обладателя в бесконечном человеческом потоке. Отвратное состояние. Если бы только здесь была его мама...
С каждым новым поворотом людей становилось всё меньше. Каждый из них боролся за своё право на жизнь наверху, ближе к выходу из этого места. Глускин же спускался всё ниже, как будто его путь из лаборатории был просто пустяковой пробежкой. За несколько часов бесцельных блужданий по лечебнице он повидал немало искалеченных жизней, практически все обладатели которых считали своим долгом наброситься на него, дабы выместить всю злость и обиду за произошедшее с ними. Он понимал их. Понимал и отпускал все их грехи, дарую взамен вечный покой. Кто бы мог подумать, что убивать - это так просто? Каждая новая смерть для него становилось всё более и более рутинной вещью. Как будто бы за стенами больницы царили те же законы. Он не мог бы сказать об этом наверняка. Он никогда не жил на свободе.
- Они не найдут… Они больше не заставят меня… Огонь. Им было нужно моё пламя. Пускай катятся к чертям… К чертям… - в кромешной тишине опустевшего крыла звук чьего-то чужого голоса сродни крику над самым ухом. Пробирающийся по стене в темноте Эдди вздрогнул и замер, напрягшись и ожидая очередной атаки. К такой реакции на себя он уже успел привыкнуть. Гораздо быстрее, чем к своему незавидному положению.
- А черти пришли сами… Ад здесь…
Эдди нервно сглотнул и покрепче сжал в руке отобранный у одной из своих жертв нож. Кем бы ни был тот человек, что скрывался за очередным сулящим смерть поворотом, нужно быть начеку. Нужно хранить свою жизнь для чего-то такого, чего он сам осознать пока не в состоянии. Что-то скреблось на задворках его сознания, но время всё ещё было необходимо для того, чтобы достичь понимания. Договориться с самим собой. Раздавшийся вслед за словами смех снова заставил беглеца вздрогнуть, зажмуриться и даже вжать голову в плечи. Ненормальность этого места сводила его с ума. Очень и очень сложно уцелеть, когда всё вокруг так и кричит о том, что если ты - нормальный, то ты чужой. Ты подлежишь уничтожению, и чем быстрее это произойдёт, тем будет лучше для всех. Сорок лет жизни в шкуре психопата. Сорок долгих лет. И без того ноющие глаза защипало от слёз, и мужчина неловко утёр рукавом своё израненное лицо, сдирая тонкую плёнку начинающего формироваться рубца. Стало только больнее. Всё только и делало, что сбивало его с толку. Нет, надоело. Собравшись с духом, он заглянул в дверной проём, ожидая встретиться с чем угодно.
- Тебе нужна помощь?
То, что он сейчас произнёс, никак не вязалось с предыдущим настроем, как будто бы слова сами без его ведома сформировались и превратились в звук. Разумеется, ничья помощь не была нужна никому, кроме него самого. Он ждал её от каждого встречного, надеясь на поддержку, но в ответ получал лишь агрессию. Он не понимал, почему так, хотя мог лишь догадываться о природе той самой ярости, что царила в этих стенах. Видимо, его воспалённое сознание долго вынашивало в себе эту фразу, поджидая лишь нужный момент для её озвучания.
- Я не трону тебя, если ты пообещаешь не трогать меня.
Эдди не был уверен, к кому он обращается. Нереальность увиденного не просто смущала его - сбивала с толку и заставляла держаться от очередного безымянного пациента подальше, пускай если этим пациентом был тщедушный и рыдающий мальчишка. Наверное, это было в его особой природе - он не мог подолгу терпеть чьих-то слёз. В попытках пересечь рыдания или же наоборот сделать это как можно вежливее и мягче он частенько доходил до крайности. Всему виной детские слёзы, на которые никто из его семьи не обращал внимания. Кроме мамы, конечно. Но он старался быть сильнее и не плакать при ней. Руки парня горели, а он, чёрт возьми, даже не дёргался на этот счёт. Разве это - нормально? Что вообще может быть нормально в этом проклятом богом месте?!
- Тебе... наверное больно, да? - мужчина сам слабо понимал, что он говорил, но слова как-то сами по себе рождались после длительного молчания. Тем более, что ни с кем из пациентов он так и не смог наладить контакта. Его заочно боялись бог весть за что. - Я могу это прекратить. Только не трогай меня. Я не хочу. Мне самому очень больно.
И, вжавшись в косяк ещё сильнее не то от страха, не то от стыда, он замер в ожидании реакции на всё им сказанное. Кажется, та опасная черта, что разделяла его всё ещё здравый рассудок от зачатков сумасшествия, была им пройдена. Где и когда - неизвестно. Этого всё равно не вернуть.
[AVA]http://funkyimg.com/i/U54B.gif[/AVA]
[NIC]Eddie Gluskin[/NIC]

Отредактировано Vesper Lynd (08.02.15 20:23:25)

Для человека, который нечасто слышал ответов на свои вопросы, достаточно было и того, что его просто выслушали. Всего на свете знать нельзя – это подлинный факт. Нельзя знать того, почему так случилось, что произошло, почему именно сейчас, а не, скажем, вчера или послезавтра; почему привычная гнетущая, но безопасная жизнь вдруг превратилась в сущий кошмар, почему нельзя понять, хорошо это или плохо – быть свободным, но под прицелом тысячи лезвий, каждое из которых желает тебе смерти; почему всё вокруг неправильно, нереально, кажется каким-то извращённым сновидением, которое просочилось в реальную жизнь и мало-помалу захватывает власть над привычным окружением. Эдди даже казалось, что он видит что-то потустороннее, прорывающееся в рутинную реальность, постепенно изменяя всё вокруг. Это было подобно дыханию смерти, от которого вяли цветы, иссыхали люди, трескались стены. Здесь, в пустой тишине и повисшем между двумя собеседниками мраке, любая тень казалось угрожающим щупальцем, готовым вот-вот скользнуть по неосвещённым участкам, схватить свою намеченную жертву за ногу и уволочь во тьму навсегда – точь-в-точь как в детских кошмарах. Правда после того, как это случится, никому уже не удастся проснуться.
- Мне не больно… - сторицей вернувшиеся в сознание слова, сказанные мальчишкой, звучали как далёкое-далёкое эхо, чей звук опознать невозможно, равно как и не понять, откуда он исходит. - Но я не хочу сделать больно другим... Слишком много греха на моей душе, я так устал.
- Я тоже, - Эдди понимает, что слишком сильно опаздывает с ответами, но не потому, что ему не хотелось разговаривать с кем-то, а потому что ему было банально страшно. Всю жизнь ему было страшно. Теперь стало только хуже, в десятки, если не в сотни, раз.
Если прикинуть с другой стороны – а у этого места их было великое множество, словно в бесконечном многоугольнике, - то поведение этого пациента не должно было вызывать у Глускина столько удивления. Он сам мог разговаривать со сверхъестественным существом, несмотря на то, что врачи вокруг отрицали сей факт. Он мог разглядеть его лицо, мог чувствовать его присутствие, иногда управлять им, обмениваться мыслями, образами, желаниями. Почему кто-то другой не мог обладать какими-то ещё способностями? Он не особенный – это знали все вокруг, в том числе и сам Эдди. Он и не стремился стать кем-то выдающимся.
- Как тебя зовут?
Пациент Эдвард Глускин, 46 лет, последнее обращение: 16 сентября 2013 года. Раздражителен, замкнут, не любит частые визиты врачей. Подвержен кататоническим нападкам, страдает расстройствами сна. Ярко-выраженный суицидальный комплекс. Участник проекта «Волрайдер». Волрайдер… Лицо существа всплывает в памяти так же явственно, как и треснувшее пополам стекло капсулы. В ладонях всё ещё ноют осколки. Изумлённо-испуганное «не может быть» близстоящего доктора. Пальба, крики, надрывающаяся сирена. Никто не знает, что следует делать, ничьи руки не хватают его, как раньше, пытаясь заключить обратно в адскую машину. Ощущение чьего-то присутствия становится столь же явственно, как и раньше, кожу буквально жжёт невидимым пламенем, перед глазами мелькает калейдоскоп монохромных чернильных клякс и полустёртых рисунков. На Глускина накатывает ставшая привычной слабость, и он, чтобы не упасть на пол с высоты своего роста так же, как около часа назад, хватается обеими руками за дверной косяк, стараясь удержать равновесие. Наваждение сходит так же внезапно, как и появилось – не исключено, что существо подыскало себе новую жертву. Эдди же, вновь опустившись на четвереньки, отполз во тьму, надеясь, что там его не заметят. Нужно было отдышаться. Придти в себя. Подобное присутствие сильно выматывает. Голос мальчишки теперь звучит ещё отдалённее, чем было до этого.
- Меня зовут Лис…  Что с тобой случилось?
Чей-то предсмертный хрип за стеной заставляет его придти в себя и тут же поймать себя на мысли о том, чтобы этот звук не принадлежал говорящему с ним. «Они вытащили Глускина из своей камеры!» Я пытался бежать…
- Я пытался бежать, - Эдди прополз вдоль по стене ещё несколько метров, пока не уткнулся в противоположную. – Я… не помню, что было потом. Всё красное, я убивал, чтобы вырваться на свободу. Они пытались снова сделать это со мной. Они делали это каждый раз, когда я отказывался им верить. Оно разозлилось… ты сказал, что тебя зовут Лис?
Слишком живо всё вспомнилось. Каждая минута пройденного пути – всё это сейчас стояло перед глазами. Сколько он убил человек? А скольких ещё придётся убить? То, от чего он открещивался долгие годы, сейчас случилось с ним. Он всего лишь хотел отомстить только одному человеку, но принёс кровавую жертву явно не для того, чтобы осуществить свой план. Это место взяло верх над его разумом. Над его убеждениями. Над тем, что он считал неприемлемым для своей собственной жизни. Это место его победило. Или нет?
- Я – Эдди. Нам нужно убираться отсюда.
Слишком очевидно – что, если никто не захочет уйти? Каждый с собственным адом в душе, у каждого он свой, тщательно оберегаемый, недоступный для чужих глаз. Но всё же стоит попробовать. Хотя бы раз. После всего того, что ему пришлось сотворить, простая человеческая забота казалась совершенно неуместной, неправильной, неприемлемой. Точь-в-точь, как мысли о том, что когда-то он сумеет убить человека.
- Я тебя не обижу. Смотри, - Эдди продемонстрировал мальчишке, до которого он успел добраться исключительно по наитию, свои пустые ладони, – мне нечем ранить тебя. Нужно отыскать выход. Здесь небезопасно – слишком много людей. Идём со мной?
Ему очень не хотелось бродить по кругам этого ада в полном одиночестве, разбавляемом случайными противниками. Ему нужен был кто-то, ради кого он бы был всегда начеку. Защищать себя самого многим проще, чем беспокоиться за чью-то чужую жизнь. Эдди не понимал, насколько сильно он рисковал, когда в том же самом порыве, что и подтолкнул его заговорить с незнакомцем, протянул руки и заключил в объятия мальчишку. Наверняка в этом месте подобных – великое множество. Каждому несчастному и безнадёжному требуется либо исцеление, либо быстрая смерть. Третьего дано не было – за каких-то пару часов воздух в больнице насквозь пропитался отчаянием. И даже если Глускину в одиночестве получится пройти весь путь до конца, ничего его не будет ждать там, за стенами проклятой лечебницы. Разве что лицензия на убийство. Почему нет? Он и так отнял немало жизней, чтобы ему было что-то терять.
- Успокойся, - механическим, но ласковым жестом Эдди сначала пригладил волосы Лиса, затем зарылся в них пальцами, стараясь действительно действовать так, чтобы его не боялись. Чтобы в него верили – так, как не поступал с ним никто из домашних. Вспомнив, как укачивала его мать, и как спокойно он засыпал после кошмаров, если она была рядом, он подтянул к себе пациента ещё ближе и принялся плавно баюкать чужое тело в своих объятиях. – Всё могло быть гораздо хуже. Просто доверься мне.
[AVA]http://funkyimg.com/i/U54B.gif[/AVA]
[NIC]Eddie Gluskin[/NIC]

- Успокойся…
Эдди плохо помнил свой родной дом. Вернее – он не помнил его совсем, лишь какие-то обрывки прежней жизни долетали до него во снах и заставляли вскакивать среди ночи с полузадушенным хрипом. Ему было невдомёк, что даже будучи вполне себе взрослым человеком, он продолжал звать после увиденных кошмаров свою мать на помощь. Стоило ли говорить о том, что она не приходила? Часто вспоминая её тёмные волосы, квадратный разрез ворота на платье синего цвета, её спокойное дыхание, он не мог понять, была ли она на самом деле, или же те краткие моменты покоя ему снились наряду с остальными, более реальными осколками прошлого. Что-то ведь не должно было быть выдумкой. Что-то родом из детства заставляло его вести себя так, как он вёл себя с этим мальчишкой, искренне пытаясь унять его истеричную дрожь, заставить его перестать давиться рыданиями и страхом. Глядя всю жизнь сквозь зарешеченные окна и проживая за годом год в безмолвном созерцании поделённого вертикальными линиями пейзажа, он хранил в себе не только прогнившее насквозь преступное желание и жажду мести. Полузабытое, стёршееся вместе с образом матери, воссоздаваемое лишь по частям и в случайном порядке подобно мозаикам, которые он любил собирать будучи ещё совсем ребёнком. Ни к месту, ни к времени – но для Эдди подобные порывы стали вдруг такими же естественными, как недавние убийства, ради собственного продвижения к малопонятной цели. Как будто бы он впервые начал понимать, что такое принимать решения самостоятельно, а не по указанию врачей, санитаров или надсмотрщиков. Как будто бы его жизнь действительно теперь зависела исключительно от него самого. И он не мог сказать, нравилось ему это или нет – неутихающая тревога сбивала с толку и заставляла напряжённо глядеть поверх головы мальчика в зияющий проход, открывающий окно слабоосвещённого коридора, в котором метались чьи-то тени. Он был прав, когда сказал, что пора уходить. В этом месте действительно слишком людно. Слишком, чтобы чувствовать себя в безопасности.
- За что они так с тобой?.. Ты что-то натворил? Или что-то натворили с тобой? Расскажи мне, со мной так давно никто не разговаривал…
С другой стороны, он не мог пересилить себя, чтобы отказать ребёнку и утащить его подальше отсюда. Бездумно перебирая чужие влажные волосы кровоточащими от порезов о стекло пальцами, он думал только о том, каким он был раньше. Сколько ошибок он совершил. Сколько греха ему ещё предстоит взять на душу, прежде чем он сможет достигнуть той точки, когда больше – некуда. Когда настанет момент покаяния. Настанет ли? Что, если он больше не захочет сознаваться в том, чего он не совершал? Когда-то Эдди был точь-в-точь таким же, как трясущийся в его объятиях Лис. Он выходил из стен интерната, не зная, что делать ему с этой жизнью, не понимая, куда она его приведёт. Быть может, он намеренно прочертил себе обратную линию, загоняющую его в мягкие стены бокса для буйных? В войлоке и паралоне нужды не было. Если бы он действительно захотел свести счёты с жизнью, он бы придумал более изобретательный способ, нежели бездумные попытки расшибить свой лоб о перегородки в его камере пожизненного заключения. И он находил. Правда сейчас они были ему ни к чему, равно как и ни к месту была то отступающая, то вновь накатывающая головная боль и нездоровая слабость. Обняв Лиса покрепче, он заговорил так тихо, как только возможно, стараясь, чтобы его история звучала как страшная и неправдоподобная сказка.
- Они лгали мне, как лгали другим. Думали, что я вообразил себе всякое. Это неправда – они сами знали о том, что я чувствую его, говорю с ним, могу управлять им, как он управлял моими снами, чтобы я крепче спал… Он говорил со мной языком образов, показывал обезображенные лица иных «вариантов», чьи тела ему не подошли, - Эдди вздохнул и зажмурился, так как боль накатила сильнее и не давала ему сосредоточиться на том, что он говорил. – Я знал, почему он не захочет стать со мной одним целым. Ему нашли замену… хорошую, пустую, полную преданности. Я не помню имени. Как-то на «В»… нам его не показывали. Всюду какие-то лица, помню, был человек, совершенно не такой, как все остальные. Он откуда-то с той стороны.
Это оказалось сложнее, чем он мог бы предположить: всполохи прошлой жизни, что осталась за чертой инцидента, жгли ему глаза, заставляли лихорадочно вспоминать всё, что ему приходилось переживать,  ради того, чтобы его отпускали. Он старался быть хорошим, послушным, покладистым – они это знали. Знали и измывались над ним, получая от этого поистине садистское удовольствие. Он помнил тех, кого не должен был помнить. Не должен был видеть. Каждая прогулка по заповеднику – только по большим праздникам, связанных с заезжей инспекцией. Это слово становилось для всех «вариантов» кратковременным билетом на волю, куда их выпускали, чтобы подразнить уходящей вдаль дорогой и густым лесом, окольцовывавшим больницу со всех сторон. Он знал, что с ним хорошо обращались, за что в его обязанности входило быть благодарным. Эдди Глускин был благодарен, когда его измученного кондиционированием вели в палату, где он падал замертво и погружался в тревожный сон, полный проклятых чернильных пятен, монохромной паутиной из головной боли, тошноты и слабости. И тогда под тихий гул к нему приходил тот, чьим сосудом в последствие должен был стать сам пронумерованный вариант «подающий надежды». Поганые лжецы. Они даже не знали, на что они вместе были способны.
- Мне говорили, чтобы я перестал им врать. Я очень устал. Не понимаю, зачем мне было кого-то обманывать? Только человек в дорогом аккуратном костюме верил каждому моему слову, я не знаю, где он сейчас и что с ним случилось. Может быть, он уже мёртв. То, что считали моей выдумкой – реально, они сами прекрасно знают об этом. Он не хотел, чтобы я стал частью его безграничного разума. Он искал выход наружу… - гул становился сильнее, и Эдди знал, что за этим последует. Заранее оберегая такого же сбитого с толку и брошенного всеми «варианта», он отполз ещё дальше, закрывая его своим телом. Вальридер был где-то рядом. Он чувствовал их точно так же, как сам Глускин чувствовал его самого. – Он вырвался. Теперь он среди нас.
Ещё пара мгновений, и он бы потерял сознание, как утрачивал его всегда, когда подле него витало бесформенное нано-облако, обволакивающее его глубоким сном без видений. Но Эдди изо всех сил старался держать глаза открытыми, чтобы ни в коем случае не бросить Лиса в безызвестности. Оставить его один на один с врагом, чьей силы он даже не знает после того, как недавно призывал успокоиться – вот, что есть самое настоящее предательство. Но Вальридер нашёл себе новую жертву, ускальзывая обратно в коридор и оставляя пациентов вновь бороться со своими кошмарами в одиночестве. Может быть, было бы лучше, если бы он прикончил их обоих на месте. Никто не знает, чем всё это может закончиться. Чем может обернуться та самая память, в руинах которых бездумно блуждал сумасшедший, пытаясь вновь собрать всё воедино.
- Ты не монстр, Лис. Они монстры. Ты – нет, - просто чтобы теперь успокоить себя самого, так как осознание опасности, исходящей от зажатого в  объятиях паренька, оказалось куда сильнее прежних попыток договориться с его странностями. Может быть, если мальчишка поймёт, что ему говорят старшие, хотя и такие же беззащитные и хрупкие перед открывшимися перед ними реалиями, то он перестанет чувствовать настолько паршиво. Перестанет угрожать жизням окружающих. Может быть… Эдди всегда был наивен до безобразия. – Я тебя не оставлю. Ты понимаешь меня? Ты больше не один. Я с тобой. Но нам пора уходить, нужно где-то переждать всё это… может быть, нам станет легче. Потом мы просто уйдём отсюда. Спрятаться, понимаешь? Если ты не сможешь идти сам, я понесу тебя, - он улыбнулся, пытаясь заглянуть мальчику в заплаканные глаза. – Это несложно. Но у нас мало времени, Лис, очень мало.
Может быть, это всё было блажью, которая ушла бы, как только бы он израсходовал тот самый запас заботы и сострадания, что не мог позволить выпускать наружу долгие годы. Но в таком случае этого бы хватило надолго. Слишком многое он сдерживал в себе, в том числе и простое человеческое – недоступное никому из узников этой больницы, и уж тем более чуждое тем, кто мучил его и всех остальных. Кто заставлял страдать этого ребёнка. Может Эдди и заслужил это всё. Всё, что с ним случилось. Но он был бы единственным, на кого бы сыпались все несчастья – не стоило судьбе впутывать в это кого-то ещё.