Грохот выстрелов отозвался в ушах глухо, словно через вату. Пули не причинили бы ему и капли вреда, но просто пропустить их сквозь себя Рувику казалось недостаточным. Достаточно было поймать взглядом два летящих патрона, как рука уже сама схватила их, сжимая в кулаке разогретый металл. Рувик разжал ладонь, рассматривая чуть дымящиеся пули. Жжется, но не так сильно, как хотелось бы. Слишком маленькая плата. Медленно, почти лениво Рувик повернул ладонь в них, давая пулям с тихим металлическим стуком упасть на пол. Ему нельзя показывать то, насколько детектив взбесил его. Нетрудно сохранить безучастное выражение лица, но контролировать беснующееся сознание было куда сложнее. Комната его сестры пошла рябью, очертания стен бледнели, выпуская образы других мест, знакомых Рувику с детства. Силы сдержать себя нашлись лишь тогда, когда где-то в отдалении промелькнул образ многорукого создания, калькой наложенный поверх остальных страниц. Нет, нельзя допустить, чтобы она пришла сюда. Стены становились все плотнее, возвращаясь в прежнее состояние, удерживая своего хозяина на месте. Ему было плевать на то, что этот паразит поднял на него руку. Может хоть всю обойму разрядить ему в голову. Рувика взбесило другое. То, что еще с детства, с самых юных лет доводило его до бессильных припадков слепой ярости. Подняв глаза на детектива, чуть ли не рычащего от бешенства, Рувик слабо улыбнулся:
- Поганый лжец, - стоило только тихому шелесту отразиться от стен, как он поднял руку, указывая ей на детектива, выбрасывая в него концентрированную злобу. В ту же секунду комнату сотрясло от грохота и стеклянного звона. Каждая стеклянная поверхность , дверцы изящного шкафчика, огромное зеркало - трюмо, два широких окна во всю стену, все взорвалось миллиардами острых как бритва осколков, пролетая мимо и сквозь бледную фигуру Рувика и нацелившись прямо детективу в лицо. Но в доли миллиметра от его глаз осколки рассыпались мельчайшей стеклянной пылью, с тихим шелестящим звоном опадая на пол. Нет, детектив, так просто ты не сдохнешь.
Рувик сделал шаг вперед. Сознание услужливо передвинуло страницу ближе, материализуя фантом почти вплотную к детективу. И пусть Себастьян гораздо выше и крупнее него, сейчас он был вынужден смотреть на объект своей ненависти снизу вверх.
- Ты лжешь, детектив, - голос звучал куда более вкрадчиво, почти поучительно, - Я вижу всего тебя. Ты боишься меня и ненавидишь, о да, ты даже сам не можешь осознать, как же ты меня ненавидишь. Но жалость? Себе врать можешь сколько угодно, можешь врать своим напарникам, но меня ты не обманешь.
Образ детектива расплывался перед ним, меняясь на фигуру куда более знакомую. Отец, своим надменным взглядом пригибающий голову своего сына к полу. Отец, равнодушно сообщающий ему о том, что отныне он мертв. Отец, чье существование было одной лишь грязной, пропитанной мерзостью ложью. Рувик слегка откинул голову, рассматривая детектива. Нет, это человек другого сорта. Его черные глаза горят смолой, пролитой на давно потухшее пепелище в его сознании, не в пример холодным стальным глазам его отца и самого Рувика. Он бережет этот пепел и боится его, но сдерживать расползающееся пламя он не в силах. Глупец. Вся его душа, мысли, чувства - все это разложено на поверхности, как клавиши на рояле. Наивный глупец. Рувик сыграет на нем свою идеальную партию, заставив весь его трижды проклятый мир взорваться аплодисментами.
- Мое торжество уже началось, "Себ", - до чего приятно с презрением в голосе выпевать это прозвище, это нелепое сокращение, - Ты и вся остальная зараза - всего лишь жалкий расходный материал для эксперимента. Ты можешь ругаться, проклинать меня сколько тебе угодно. Ты все равно сделаешь то, что я захочу. Вы больше не принадлежите себе - вы все мои, без остатка, до последней клеточки. И я волен творить с вами все, что мне необходимо.
Он знал, что нужно делать. Это знакомое чувство, когда правильное решение приходит само, словно затаскиваемое в силок его сознания. Такое решение обычно не бывает легким, как и сейчас. Оно значило спустится туда, где обитают все его кошмары. То самое место, которое он запер на самые надежные замки, которое разорвал на множество мелких клочков бумаги. Подавшись вперед, Рувик наклонился к уху детектива, отчетливо шепча:
- Посылай меня к черту и дальше, Себастьян, - не закончив фразу, Рувик выбросил руку вперед, обхватывая пальцами лоб детектива, сжимая так сильно, словно пытаясь раздавить его череп, - Я с удовольствием проведу тебя в свой личный ад.
Как будто не было преграды из твердых костей. Рувик чувствовал, как его призрачные пальцы проникают в мягкие податливые ткани мозга сквозь череп, проходя к самому ценному, к крохотному сгустку тканей, надежно хранящему сознание своего хозяина. Захватив его нитями своих мыслей, Рувик сделал шаг назад, срываясь и затягивая детектива и себя вниз. Вниз, туда, где всегда душно и холодно, а редкие капли воды, падающие вниз, сводят с ума. Вниз, где по ночам слышен плач и треск ломающихся о железную дверь ногтей. Именно туда, где посреди отчаяния, бесконечной боли и пожирающего изнутри пламени родилась самая дикая ненависть из всех, что когда либо являлись миру. Падение вниз не пугало его. Он привык перемещаться так в свою лабораторию, воссозданную глубоко-глубоко внутри него. Почувствовав под ногами холодный шершавый пол, Рувик отшвырнул от себя детектива, отворачиваясь от него. Подвальная комната была все такой же - кушетка, стол и неудобный стул, небольшой шкаф для книг. У стены стояла старая инвалидная коляска, совсем не вписываясь в общую картину. Возможно, все портила не сама коляска, а щуплая фигурка, безжизненно повисшая на подлокотниках, уронив голову на грудь. Рувик подошел поближе, вслушиваясь в хриплое дыхание мальчика, перебиваемое тяжелой одышкой. Тогда, в первые недели, это был единственный способ заснуть. Сгоревшая кожа не могла нормально обеспечивать измученный организм теплом, поэтому около месяца его преследовала лихорадка. Голова тогда кружилась немилосердно, не давая прикрыть глаза ни на секунду. Иногда удавалось провалиться в горячечное подобие сна, сидя вот так, подобно марионетке с перерезанными нитями. Мальчик просыпался - голова слабо раскачивалась из стороны в сторону, а из горла коротким бульканьем вырывались тихие стоны. Прости, Рубен. Мне придется сделать тебе еще больнее.
Развернувшись, Рувик быстро вернулся к все еще лежащему детективу, наклоняясь и запуская пальцы в жесткие черные волосы. Сжав покрепче, он резко дернул голову Себастьяна вверх, без труда поднимая того на колени. Опустившись пониже, Рувик с силой развернул голову детектива к инвалидному креслу и зашипел тому на ухо:
- Смотри внимательно, детектив. Вот оно, то самое мерзкое, мелочное и алчное существо. Вот он я, который только - только рождается. Ты хочешь бороться? Так вот он, твой шанс. Попробуй все исправить. Сделай свою работу правильно, обвини меня во всем, в чем только пожелаешь. Обвини, осуди и приведи приговор в исполнение. Здесь тебе никто не помешает. Ты можешь пристрелить меня, задушить, зарезать, забить до смерти - я предоставляю тебе полную свободу действий. И не пытайся увиливать - ты никогда не выберешься отсюда до тех пор, пока я не захочу. Оставляю тебя со своим долгом, детектив.
Отшвырнув его от себя и распрямившись, Рувик позволил своему фантому распасться кровавым туманом, поползшим по полу к слабо шевелящейся фигурке на инвалидном кресле. Взбираясь вверх по забинтованным ногами мальчика, Рувик тысячу раз проклял себя за это. Рубен этого не заслужил. Но если Рувик хочет его спасти и вернуть наверх, то придется сделать то, что он делает сейчас. Поравнявшись с лицом мальчика, наполовину скрытым бинтами, Рувик впился туманом в собственные мутные серые глаза. Боль обрушилась на него тяжестью рушащегося города. Он забыл, какой она была в первые дни. Насколько больно было шевелиться, дышать, моргать, думать. Само существование превратилось в бред, до краев наполненный нестерпимой болью. Рувик позволил раствориться себе в чувствах убитого изнутри ребенка, понимая, что такой оплаты  ему хватит надолго. Сейчас не нужно настраиваться на собственном мире - пусть тот рассыпается пеплом. Теперь он сможет отстроить его заново тысячу раз, едва подумав об этом. Сейчас Рувик, нет, Рубен, с протяжным хриплым стоном поднял голову, заваливаясь на бок. Он чувствовал, что не один в своей тюрьме. Глаза отказывали ему, не давая разглядеть пришельца. Сморгнув выступившие слезы боли, Рубен смог различит силуэт незнакомого его мужчины. Он не был похож ни на одного из врачей, приходивших в этот подвал. Среди знакомых отца тоже никого похожего. Возможно, это был призрак, порожденный его горячечным бредом. Но сейчас Рубена меньше всего волновало, кто этот мужчина. Его вообще сейчас ничего не волновало, кроме одного.
- Где Лаура? - из обожженного горла вырывалось сдавленное сипение. Врачи запрещали разговаривать, пока ожог не затянется, но Рубен продолжал кричать по ночам, зовя свою сестру. Или маму. Они должны были его услышать, должны были прийти забрать отсюда. Как он может быть мертвым, если сейчас он сидит в том самом подвале, откуда его с сестрой много раз выгоняли родители, и ему очень - очень больно? Рубен помнил, что окончательная смерть начинается со смерти мозга, а если мертв мозг - то мертва и каждая система в организме. Мертвым не больно. Так почему отец каждую ночь приходит к нему и усталым голосом просит перестать кричать, потому что вопли маленького мертвого мальчика очень надоедают его живым родителям наверху?
Постепенно зрение прояснялось, услужливо даря своем хозяину куда более четкие границы происходящего. Рубен продолжал рассматривать своего неожиданного гостя, отмечая про себя, что этот человек выглядит очень уставшим. Неожиданно взгляд выхватил одну деталь, перечеркнувшую все его эмоции. В руке мужчина крепко сжимал пистолет. Самый настоящий пистолет, готовый выпустить несколько пуль... Вот только в кого? Рубен скривился, стараясь не заплакать, и с нескрываемым страхом смотря своему посетителю в глаза.
- Вы... Вас отец послал... Да? Он говорил, что я должен быть мертвым... - горло намертво забило отделяемым с ожогов, и Рубена согнуло пополам от выворачивающего наизнанку кашля. Значит, отец решил принять единственно верное, на его взгляд, решение. И больше никто не будет кричать по ночам. Мертвым же звать некого.