Я не знаю своего имени. Я не знаю своего лица. Я не знаю своего происхождения.

   Я знаю только то, что я — это я, и ничего кроме меня, я знаю, что мне примерно две тысячи двести сорок восемь дней с того момента, как меня разлучили с братом, поместив в отдельную камеру, я знаю, что четыре угла палаты — мой родной дом, что на мутно-сером потолке над моей кроватью тонкая сеть трещин, в которые я таращусь ночами, и воспалённое воображение вкупе с полудрёмой вырисовывает из шероховатых линий самые странные фигуры, орнаменты, гримасы, которые вытягиваются и скалятся, накладываются, наскакивают друг на друга, смешиваются в круговорот прожитого и увиденного мною за прошедший день и сводят меня с ума, перерастая в не менее гнетущие, тянущиеся бесконечно сны, утро за утром я просыпаюсь с разбитой головой, с удушливой сухостью во рту и притуплённой тоской в груди.
   Мои сны смотреть со мной некому, как это было раньше, когда мы с братом делили один кошмар на двоих, как бы безнадёжна ни была ситуация, присутствие друг друга поддерживало в нас жизнь, и смотря с нынешней позиции на семь лет, что нас содержат по разным камерам без всякой надежды на пересечение, я не понимаю, какая сила всё ещё не позволяет мне покинуть это тело.
   Быть может, это всего лишь действие препаратов, что мне регулярно колют и добавляют в еду, подстраховки на случай, если я выйду из себя и решу сотворить что-то из ряда вон, включая те же попытки самоубийства, хотя на это не рассчитываю уже даже я сам, ибо как можно выйти из себя, при этом себя не зная, не чувствуя? Я лежу на койке без движения, едва ли не без дыхания после очередной порции препарата, моё сознание притуплено и мутно, все мысли и воспоминания заволокло пеленой, и единственное, что я перед собой различаю — бьющие в глаза блики от лампы на потолке, но у меня даже нет сил и естественного стремления прикрыть веки, дабы оградить глазные яблоки от рези и повреждения, потому суженные зрачки немигающе пропускают сквозь себя слепящий свет, а по виску за ухо стекает слеза, вызванная сильной резью, слепляющая волосы и оседающая на коже противной солёной влагой — пожалуй, единственное ощущение, ещё держащее меня в реальности — противно. Противно, что я опять помимо своей воли на какое-то время превратился в овощ, неспособный осознавать себя во времени и пространстве, противно, что со мной могут сделать что угодно, противно, что я в очередной раз безвольно-обречённо подчинюсь. Я всегда оставался в сознании до последнего. Пытался оставаться. Я цеплялся взглядом и мыслями за самые незначительные детали, даже лёжа на операционном столе и прекрасно понимая, что вырублюсь, я отчаянно выхватывал из окружающего пространства мелочи, которые могли бы хоть ненадолго отсрочить момент провала в небытие, один вопрос только — зачем? Неужели после всего, что сделали со мной люди в халатах, во мне ещё осталась капля осмысления себя как человека, как подобного им, а значит, имеющего право сопротивляться? Неужели подсознание ещё не смирилось с тем, что я обречён, ведь сознание ясно поняло и приняло это? Откуда подобное, кто мог поддерживать во мне эту крохотную, едва уловимую искру после того, как меня разлучили с братом? Кто стоял ночами над моей кроватью, кто шептал мне, накачанному в очередной раз экспериментальными препаратами или же вернувшемуся без сил с тренировки, что это ещё не конец, что есть за кого и для кого бороться, что есть смысл хотя бы незначительных протестов?
   Мне на эти вопросы не ответить, а им их не задать. Им вопросов задавать нельзя, каждый вопрос, каждое слово, каждый взгляд неправильный может стоить элементарно свободного перемещения по палате, оно будет заменено недвижным лежанием на койке с широко открытыми глазами, в уголках которых лопаются капилляры от слишком яркого света чуть гудящей лампы на потолке.

   Я хожу по своей камере, из угла в угол, из круга в круг, на полу, вероятно, уже стёрлось покрытие в местах моих каждодневных маршрутов, в который раз меряю длину и ширину палаты размером своих ботинок, пытаюсь подстраивать плиты под шаг, вожу ладонями по стенам, уже неосознанно, механически, когда-то пытаясь прощупать бетонное переграждение на предмет хоть какой-то щели, неплотности, строительной ошибки, возможности выбраться — но надежда давно уже скомкана и заброшена в угол палаты, покрыта пылью и налётом, который вряд ли уже возможно отскоблить. Я этих стен не покину, я не представляю мира за пределами лаборатории, для меня иногда даже вполне нормальна и обыденна мысль о том, что весь мир — и есть лаборатория с логотипом в три ромба, и нет личностей, нет отдельно взятых людей, понимающих, что правильно, а что нет, есть только учёные и их подопытные, и вся суть Вселенной вертится вокруг них, все законы выходят отсюда, а потому мои собственные догадки о том, что всё здесь творящееся — неправильно, могут быть лишь иллюзией, несуразностью, инородным вирусом, поразившим мой мозг, а на самом деле всё так и должно быть, и я — часть большого механизма под названием жизнь, находящаяся точно на своём месте.
   Столкновение этих рассуждений с мыслями противоположными, «поражёнными», приводило меня в полное замешательство, заставляло мой шаг ускоряться или же наоборот, загоняло меня в угол камеры, где я сидел часами, а то и целыми днями, это сводило меня с ума день за днём, это всё же вынуждало меня задавать вопросы моим надсмотрщикам и затем отделываться различного рода наказаниями, и снова думать о том, справедливы ли они, быть может, я опять чего-то не понимаю, быть может, я просто брак, неспособный правильно отобразить мироустройство в своём сознании?

   Но было всё же то, что возрождало во мне слабую искру, не позволяющую окончательно сойти с ума, был щелчок в голове, возникающий каждый раз, когда я вызывал в сознании образ моего брата — таким, каким я его помнил, мальчишкой с перевязанной головой и выступившей сквозь бинты кровью после операции вживления датчика, я понятия не имею, что с ним и где он, как он выглядит и кем стал, но я почему-то точно уверен, что он жив, я каким-то шестым чувством ощущаю, что тонкая нить между нами всё ещё не оборвалась, и во мне не угасает слабая надежда когда-нибудь его увидеть, пусть даже на короткий миг; да, наверное, это и есть ответ на вопрос, что ещё держит мой дух в моём теле — глубоко внутри, хотя и понимая, что это вероятнее всего невозможно, я всё ещё не отчаялся встретить брата, мой единственный смысл, мою единственную соломинку, единственный подобный мне вид во вселенной учёных и подопытных. Не для того даже, чтобы вновь с ним воссоединиться — хотя бы увидеть и убедиться, что он всё ещё ходит на своих ногах и мыслит своей головой, что его не превратили окончательно в овощ и он, быть может, ещё задумывается над тем же, отчего разрывается и моя голова.

   Кажется, подобные рассуждения и желания приписывают человеку.
   Кажется, я человек.
   Кажется, моя человеческая природа всё же склоняет меня к мысли, что всё происходящее вокруг меня — неправильно, неверно, нечеловечно. И пусть это будет самый нелепый вывод, искажающий реальные представления об устройстве мира, я от своего убеждения не отступлю, пусть в мои вены вводят транквилизаторы, а сознание пытаются зомбировать, я останусь при своём, и не создать из меня личность, которая им нужна, пока они начисто не сотрут мою нынешнюю, которую принимают за брак, ошибку, просчёт.
   Пусть я останусь ошибкой, обречённой на исправление путём уничтожения, но я не могу нормально-привычно реагировать на всё, что они пытаются со мной сделать, даже если протест будет доступен мне только в плане попыток как можно дольше остаться в сознании или сорвать операцию попыткой вырваться и покалечить конвой. Я не смирюсь.
   Потому что я не хочу. Потому что я, как оказывается вопреки их законам, могу не хотеть. Потому что мне элементарно больно, а раз это чувство не из приятных для существа человеческой природы, значит, оно неестественно.

   Чем больше времени проходит, тем больше мною недовольны, как мне кажется. В последнее время урезали даже число тренировок, как физических, так и в плане психических способностей и особенно их, в развитии коих я каждый раз неизменно терпел провал, хотя и бывали иногда некие успехи, но всё же, недостаточные для того минимального уровня, который от меня требовали; в противоположность этому я значительно преуспевал на физических тренировках, каждый раз, когда я брал в руки оружие, я словно бы чувствовал родную стихию, гладкий ствол огнестрела в моих руках был как влитой, мне нравилось двигаться от мишени к мишени, мне нравилось движение в принципе, лёгкое чувство азарта и стучащая в висках кровь — лучшая альтернатива существованию, тянувшемуся бесконечно долго в ограниченном пространстве; из-за всего этого я шёл на подобного рода процедуры почти с радостью.
   Быть может, подобные тренировки вселяли в меня надежду, что когда-нибудь нынешняя обстановка сменится на условия, в которых мои навыки потребуются, ведь не могли же меня тренировать только ради того, чтобы содержать вечность в камере, хотя всё это и являлось частью эксперимента.
      Быть может, потому что с помощью того, чем я овладевал, можно хотя бы в теории уничтожить тех, в чьей власти я нахожусь, и я уже не единожды пользовался попытками это сделать, но доселе каждый раз это подавлялось и довольно жестоко, и я снова упирался взглядом в мутный потолок с паутиной трещин, безвольный и атрофированный от внешнего мира.

   Но несмотря на вроде бы видимые успехи, недовольство мною росло, это было видно даже невооружённым глазом простого подопытного, в последнее время меня выводили из палаты всё реже, забросив даже физические тренировки, не говоря уже о процедурах по развитию ментальных способностей; сначала я даже скучал, сидя денно и нощно в своей палате, затем это начало меня настораживать — не одно так другое, учёные не могли бездействовать просто так, значит, у них есть какие-то планы на меня, и самое паршивое то, что я этих планов не знал и жил в полной неосведомлённости, предполагая самые страшные исходы — хотя куда уж страшнее, казалось бы, для меня даже смерть была не худшим вариантом, но я сомневался, что после всех приложенных усилий люди в белых халатах напросто утилизируют не совсем подходящий им образец. Я изнывал от безделья и неизвестности, я спал до опухших глаз и бессонницы по ночам, я часами сидел на одном месте, пытаясь ради убиения времени сдвинуть взглядом какой-нибудь предмет, я отжимался по сотне, а то две или три в день, так, что руки ныли и дрожали, я выцарапывал в углу на стене «Прототип-1» за незнанием другого своего имени, стирая и без того коротко стриженный ноготь до мяса, я ходил кругами до тех пор, пока окружающее пространство не начинало сливаться в мутный калейдоскоп и я не валился наконец на кровать с полным расстройством работы вестибулярного аппарата и скрученным в желудке тошнотворным комком.
   Я уже едва ли не с рвением ждал щелчка автоматической двери и привычного молчаливого конвоя.

   Я лежу на койке, подбрасывая и ловя какую-то безделицу, задерживаю руку вытянутой, останавливаю взгляд на рисунке вен, голубым рельефом проступающих сквозь кожу, медленно и бессмысленно прослеживаю за сплетениями и расхождениями, постепенно, с каждым морганием мои веки оказываются прикрытыми всё дольше, но сухость и резь в глазах в результате слишком долгого и частого сна мешают мне закрыть их и вырубиться сразу, потому я медленно качаюсь на волнах полудрёмы, ещё различая перед собой очертания  руки и зажатого в пальцах предмета, пока меня не выдёргивает из этого состояния несколько лёгких щелчков со стороны двери. Я мгновенно сажусь на постели, роняя безделушку, которая с гулким подскоком закатывается под кровать. Спустя секунду разблокированная дверь отъезжает в сторону, и в палату входит конвой, мой взгляд автоматически падает на их оружие, но затем я вдруг замечаю, что это не те люди, что обычно ведут меня на различного рода процедуры. Более того, когда меня выводят из камеры, мы идём не по привычному маршруту, а сворачиваем в какой-то коридор, до сих пор мне не знакомый, и лёгкое чувство тревоги перед неизвестностью снова пробегается по позвоночнику роем мурашек. Я знаю, что спрашивать, куда мы идём, бесполезно, конвою запрещено со мной разговаривать, но, быстро озираясь по сторонам и из-за этого идя неровным шагом, всё же не могу сдержать полуриторического вопроса:
– Это снова операция? - едва я озвучиваю свою мысль, как волна мурашек возобновляется, и целый ворох догадок взметается, словно кипа листовок от ветра, в моей голове.
   В соседнем коридоре, отделённом от этого стеклом, мелькают униформы конвоя, и я невольно задерживаю на них взгляд, однако, между экипировкой охраны я вижу нетипичные цвета одежды и догадываюсь, что это кто-то из подопытных; на поясе одного из моих конвойных вдруг начинает шипеть рация, и мы останавливаемся, пока я неотрывным взглядом слежу за происходящим за стеклом, вдруг лицо человека в странной форме мельком поворачивается, и моё сердце подскакивает к горлу.
   Я непроизвольно замедляю время, нечто неуловимо-знакомое врезается в моё сознание вместе с болезненной бледностью кожи, выцветшими глазами и тёмными волосами ведомого, но ещё одно мгновение — и у меня темнеет в глазах, когда я различаю на его одежде вытесненные буквы
«Прототип-2»

Отредактировано Point Man (16.05.15 14:31:47)